Илья Александрович Мусин в воспоминаниях учеников.
Немногие оставляют в нашей душе след более глубокий, чем хорошие учителя в деле, что становится нашим предназначением. Этот текст – часть серии посвящений, в которых VAN отдает дань уважения выдающимся музыкальным педагогам и менторам. Людмила Котлярова отправилась по дороге памяти Ильи Мусина. Географически – по маршруту Санкт-Петербург-Пермь-Тулуза-Москва, мысленно – с воспоминаниями его учеников.
В этот день, 6 июня, 19 лет назад не стало его – величайшего педагога дирижерского искусства, мэтра Санкт-петербургской дирижерской школы. Его работы по теории и практике дирижирования стали бестселлерами музыкального мира. Ученики со всего мира съезжались к нему, записывали уроки на видео и берегли их, как редкой красоты жемчужины. Ученик Николая Малько и ассистент Фрица Штидри, он помог раскрыться Юрию Темирканову, Валерию Гергиеву, Одиссею Димитриади, Семену Бычкову, а также Теодору Курентзису, Тугану Сохиеву и множеству других дирижеров.
»Я узнал о нем по видеокассете, которую мне принес мой преподаватель Йоргос Хатзиникос, и сразу понял: это оно«, – вспоминает сегодня Теодор Курентзис, когда я спрашиваю его об Илье Мусине. Тут же оживились мечты, чувства обострились и увлекали в сказочную постсоветскую Россию. – »Все, что я искал, отозвалось для меня в одном человеке. Я сразу принял решение«. Он отказывается от стипендии для обучения в Нью-Йорке и отправляется поближе к легендарному учителю. В лихие 90-ые, раздираемые голодом и разрухой, Санкт-Петербург кажется источником любви и бескорыстно-преданного служения музыке.Впервые заметив в классе 22-летнего грека, учитель смотрит на него не без интереса и спрашивает: »Ну а Вы чем нам продирижируете?« – »Кориоланом Бетховена, но у меня сильный жар!« – »Вот и прекрасно, такой музыкой только с температурой 40 и дирижировать«, – слышит в ответ Теодор Курентзис.
»Я был такой хороший мальчик! Стоял за пультом с палочкой и дирижировал – раз, два, три… Немножко улыбался оркестру. В общем, похож был на ›настоящего дирижера‹, – скажет он позднее. – »Мусин же страшно меня ругал. Как же я испугался, что я полный бездарь!«
Он снял небольшую квартиру без мебели в пригороде, »по сравнению с которой берлинская Александерплатц просто отдыхает«. Закрылся на две недели, делал духовные упражнения и дирижировал. Вернулся к Мусину с Четвертой симфонией Малера. »Я ждал, что он меня убьет. А он вдруг сказал: ›Пришел второй Митропулос‹. – Он дал мне стимул обрести свое собственное бытие«.
Илья Мусин же подобрал своему ученику и более удобную версию имени: так с первых дней учебы в Санкт-Петербурге греческий мальчик Теодорос Курентзи́с стал дирижером Теодором Куре́нтзисом. »Если мой учитель так меня называл, то он наверняка знал что-то такое обо мне«, – говорит он сегодня.
II.
Поздний сентябрьский день. Осенний пар синеет над Невой, холодный ветер беспокоит желтеющую листву… совсем скоро янтарные лепестки, совершенно потускневшие, унесет беспрерывным течением.
Без малого два года, как свершилась Великая Октябрьская революция – времена опасные и нестабильные, идет Гражданская война. На перроне Московского вокзала рейсом Кострома-Петроград высаживается 16-летний юноша: впервые в жизни он отправился в дальнюю дорогу, попытать счастья. Судорожно разыскивая адрес дальней родственницы, он сталкивается лицом к лицу с человеком в шинели и фуражке – чекистом. »Для чего вы приехали? Были ли восстания в Костроме? У вас есть родственники в Петрограде? Если у вас будут какие-то затруднения с поступлением, обратитесь ко мне, я помогу«, – застает врасплох молодого музыканта начальник штаба Петроградского военного округа. Он же и подсказывает ему дорогу. »Очевидно, вид растерянного провинциала, приехавшего в столь тревожные времена поступать в консерваторию, вызвал сочувствие у моего первого знакомого«, – пишет позднее Илья Мусин в своей автобиографии »Уроки жизни«. В помощи не было нужды, но волнение несколько утихло. И все же в первую ночь в Петрограде молодой Илья плачет от тоски и какого-то тяжелого чувства. Высокая каменная стена за окном закрывает даже небо – как это не похоже на костромское приволье!
На следующий день он выходит на Театральной площади, и тревожное чувство сменяется трепетом при виде здания консерватории, Мариинского театра, памятника Глинке. В этом сладком предвкушении Музыки проходящие мимо молодые люди в шляпах и элегантных пальто представляются ему композиторами. Впоследствии они окажутся лишь посредственными певцами. Но сейчас кажется, что все возможно, лишь иди вперед, что все вокруг столь же влюблены в этот слегка звенящий воздух, а холодное осеннее солнце еще способно согревать.
С тех пор, какими бы тягостными ни были обстоятельства его жизни, он встретит их все тем же юношей с горячим сердцем в поисках счастья – с той лишь разницей, что совсем скоро растерянный провинциал уступит место полноправному представителю санкт-петербургской музыкальной среды. Окончив консерваторию как пианист, он обращается к дирижированию: не отпускает тяга к глубине композиторской мысли, а усугубившаяся на фоне тяжелых бытовых условий болезнь кистей вынуждает забыть о будущем виртуоза. Вместе с Евгением Мравинским он занимается в классе Николая Малько. Делит обеды с Дмитрием Шостаковичем, ходит на выступления Владимира Маяковского.
С 1933 по 1937 год он ассистирует главному дирижеру Санкт-Петербургской филармонии Фрицу Штидри, некогда помощнику Густава Малера. В нелегком, но вдохновенном труде проходят его будни педагога Санкт-Петербургской консерватории – уже в 1932-ом году его приглашают преподавать. Преподавание совмещается с работой с оркестром филармонии, а также в капелле. В филармонии же он знакомится с многочисленными дирижерами-гастролерами: Оскаром Фридом, Отто Клемперером, Бруно Вальтером, Димитрисом Митропулосом, Эрихом Клейбером и многими другими; благодаря исключительной памяти он впитывает их лучшие дирижерские решения. С 1937 года он четыре года работает главным дирижером Белорусской филармонии в Минске. А потом пришла война…
III.
Я у Театральной площади. Перехожу по мостику Крюков канал, что разделяет историческое здание Мариинского театра и Новую сцену. Неожиданно теплое апрельское солнце слепит глаза. Через пару минут я встречаюсь с Гавриэлем Гейне, русским дирижером американского происхождения. Среди учеников Мусина он один из самых молодых: он попал к нему лишь в 1998-ом, но жива память об учителе, как и благодарность. Завтра он дирижирует балетом Сон в летнюю ночь на музыку Мендельсона-Бартольди, а сейчас мы сидим в модной дирижерской Мариинского-2 из светлого дерева и с кожаными диванами. Она напоминает офис крупного бизнесмена и мастерскую современного художника одновременно.
»Я прикоснулся к миру дирижирования в Москве, где обучался виолончели«, – рассказывает он мне, – »Сперва решил поступать в класс Александра Ведерникова в Москве, но Александр Чайковский, композитор, предложил мне обратиться к Илье Мусину. Я страшно испугался, ведь я был еще совсем зеленый. А у него – международная слава и колоссальная репутация. Юрий Темирканов, Валерий Гергиев, Василий Синайский – это был их профессор. И это мне-то к такому мастеру?«
Приехав в Санкт-Петербург, он посещает классы других профессоров и лишь в конце осмеливается предстать перед Ильей Мусиным. И понимает: он просто не сможет учиться у другого. »Другие занимались интересно и грамотно, но как-то больше техникой, организационными вопросами. У Мусина же речь шла о музыке: о фразировке, образности, и специфические технические задачи служили именно ей«, – рассказывает он, вдохновенно разводя руками. – »Я испытал огромный внутренний резонанс со всем, чему меня учили мои профессора по виолончели. С другими я такого не почувствовал, а у Ильи Мусина – с первой секунды. Это такие фундаментальные музыкальные принципы, которые все должны знать«.
Он не сразу решился ему показаться с музыкальным материалом. Когда это произошло, он выбрал первую симфонию Бетховена. Учитель повернулся тогда к своему ассистенту и сказал: »Да он ничего не умеет!« – но взял его в класс.
»Что меня поражало в Мусине«, – продолжает Гавриэль Гейне, – »Это то, как он учил раскрывать суть музыкальной фразы в партитуре. Он всегда говорил: ›Звук в руке‹. Только яркое представление о музыке может вызвать ощущение звука в руке. И вот я стараюсь усвоить это с Бетховеном, а он говорит: ›Не так‹. – ›Что не так?‹ – спрашиваю я. – ›Музыкально не так‹. И он встает и исполняет ту же самую фразу, но настолько рельефно музыкально, что я сижу и чувствую себя идиотом«.
»С Первой симфонией Брамса был такой момент: партитура как бы молчит об этом, но одна фраза так и жаждет объема. – ›Мало!‹, – оценивает Мусин. – ›Ну как мало? Я же показываю‹. – ›Нет, Вы не показываете! Вам понятно, а нам непонятно. Фраза должна быть вот такааааая, ясно?‹ – И я понимал, что нужно выбираться из своей коробки, чтобы даже у третьего яруса не было вопросов«.
Часто к Илье Мусине приезжали студенты из Америки и Европы, буквально на несколько занятий. Глядя на их стиль дирижирования, Гавриэль Гейне порой с недоумением спрашивал у товарища Кристиана Кнаппа, действительно ли на Западе так дирижируют. »Ну, некоторые именно так«, – отвечал тот ему. – »Это было произвольное сотрясание воздуха: без смысла, без содержания, без адресата. Я не понимал, как это работает? Это было против всего, что нам прививал наш учитель«, – говорит он мне.
IV.
После эмиграции с семьей в США в 1989 году Михаил Агрест обучается скрипке у Джозефа Гингольда в университете Индианы. Факультативно прощупывает и почву дирижирования, пока знакомый из Санкт-Петербургской консерватории не делится с ним сокровищем – кассетой с записью урока знаменитого профессора. »Я был просто шокирован«, – рассказывает он мне. – »Я пересматривал ее раз за разом, как бы возвращаясь в предыдущую жизнь, что одновременно была для меня новой. И тогда во мне созрело решение«. Он приехал в Санкт-Петербург в 1996, думал остаться на полгода и остался до конца.
»Этот человек обладал редким даром: он умел как-то потрясающе корректировать людей, не задавливая их индивидуальность«, – рассказывает он мне. Один из главных принципов дирижирования по Илье Мусину – звук подавать не сверху, а как бы подбирать его, как ложкой суп. Не задавливать. »Подбирайте звук«, – говорил он. И точно так же он относился к ученикам – не давил на них сверху, а как бы подхватывал и нес.
С Михаилом Агрестом он прошел не только симфоническую, но и оперную программу. Три, а то и четыре раза в неделю по четыре-пять часов под фортепиано с ним занимался весь класс, два раза в неделю был оркестр. Часто учитель просил убрать партитуру и дирижировать наизусть. »Он так по-детски искренне любил музыку и именно этим заражал. Занимаясь на скрипке, я увлекался рок-н-роллом и толком не знал, чем буду заниматься в дальнейшем. В Санкт-Петербурге я уже не сомневался«, – говорит мне дирижёр.
Мы сидим в кафе »Зигфрид« у консерватории. Дождь едва кончился, и солнце не спешит выглядывать – типичная погода для северной Венеции. Еще пару минут назад я мерзла, но есть что-то в моем знакомом, что согревает тебя. Мы молчим какое-то время, потом он, с закрытыми глазами, точно страшась оборвать нить воспоминаний, доверительно продолжает: »Для меня загадка, как он, прожив сложную жизнь в артистическом плане, не растерял свою чистую энергию, направил ее на преподавание«.
»Насколько сложной была его артистическая жизнь?« – спрашиваю я. – »После войны он почти не появлялся в филармонии как дирижер. Ему не давали дирижировать, и он так и не смог полноценно раскрыться. Это безумно тяжело для исполнителя. Но он сохранил в себе эту юношескую любовь к музыке, не став ни черствым, ни злым, ни обиженным на несправедливость жизни. Он передал нам все самое лучшее. И сейчас я понимаю, как это сложно пронести, не растерять его дар«.
Жизнь – грязный бизнес, – думаю я. Дирижирование, пожалуй, – жизнь внутри жизни. Поскольку оно субъективно, здесь сложнее отделить хорошее от плохого, правильное от неправильного – легче определить, кто стоит за конкретным исполнителем, какие деньги, как он выглядит… »Сталкиваясь с подобными отрезвляющими моментами, я постоянно вспоминаю Илью Александровича«, – говорит Михаил Агрест.
V.
Всю жизнь Илья Александрович не только зажигал в своих учениках пламя музыкального искусства, но и просто по-человечески помогал – чем мог. Бесконечно писал рекомендации; как заведующий кафедры знал, у кого какие стипендии, кто голодает, чем живет – и помогал материально. И не только ученикам. В 1934 году благодаря настойчивому ходатайству Ильи Мусина его товарищ Оник Саркисов становится концертным организатором филармонии. В 50-ые он вдруг начинает предлагать Мусину программы, где Итальянское каприччио Чайковского – высший класс.
Позже он и вовсе не пустит его на репетицию Андре Клюитенса, просто захлопнет перед ним дверь. Совершенно подавленный, Илья Мусин спустя время найдет силы не обижаться на бывшего протеже: тогдашний директор филармонии Алексей Пономарев, верный член компартии, всех держал в страхе, по его указке музыканты познали прелести военного строя и дрожали на репетиции.
Не складывались отношения и с одноклассником Евгением Мравинским, выстроившим в филармонии жесткую властную вертикаль. В рецензии на книгу Богданова-Березовского »Советский дирижёр« Илья Мусин позволяет себе сделать несколько замечаний к неточностям в тексте и наивным панегирикам в адрес Мравинского. Конечно же, имя рецензента узнает и великий маэстро. Оттого или нет, но с тех путь для Ильи Мусина в филармонию оказывается закрыт.
Хотя незадолго до этих событий он буквально спасает филармонию. Когда по решению высшего начальства Реквием Верди за два дня до концерта вдруг заменяют кантатой Маневича За мир, ни главный дирижер Мравинский, ни его заместитель Курт Зандерлинг не решаются взяться за произведение, отмеченное Сталинской премией. Не знает его и Мусин, и все же именно к нему с мольбами обращается администратор Краснобородов. После концерта восхищенный Мравинский благодарит Мусина: »То, что ты можешь очень быстро выучить партитуру, мне и так известно: но как ты сумел за два дня охватить форму, чтобы так продирижировать?«
VI.
»Наверняка тут вопрос не только в филармонии«, – говорит мне Леонид Корчмар, выпускник Ильи Мусина 70-ых и ассистент в 90-е годы, ныне дирижер Мариинского театра и профессор консерватории. – »И в филармонии, и в театре были лучшие его ученики, но они не приглашали его дирижировать – никуда. И это действительно драматичный момент в его жизни«.
Я сижу у него в кабинете в главном здании Мариинского театра. На стене висит красивый гобелен с сельским пейзажем, из окна льется мягкий солнечный свет. »Но я никогда не слышал, чтобы он жаловался, хотя наверняка внутри себя переживал. Ученики, которым он отдавал себя без остатка – не приглашали его«. – продолжает Леонид Корчмар.
Международная известность Мусина как выдающегося педагога началась с того, как Гергиев рекомендовал его Музыкальной академии Киджи в Сиене в качестве приглашенного профессора. С тех пор последние пару десятилетий он часто давал мастер-классы в Королевской академии Лондона, Академии Сибелиуса в Хельсинки, а также в Японии. Нередко они сопровождались концертами. На концертах в Мариинском театре, устраиваемых Валерием Гергиевым к юбилеям учителя, он дирижировал наравне со своими прославленными учениками.
Постоянно в его классе было около восемнадцати человек. И на каждого он находил время. »Как бы он ни был занят, он продолжал участвовать в нашей жизни«, – говорит Леонид Корчмар, – »Всегда посещал премьеры Валерия Гергиева, мои гастрольные концерты, дебюты малышей«. Если видел проблемы у студента, запросто мог пригласить к себе домой – и помогал решить их. На дни рождения у него собиралось до 25 учеников – едва вмещались в маленькой комнате, но все же.
»Мравинский был титаном музыкальной архитектуры – архитектоники, – здесь с ним никто не мог сравниться«, – рассказывает далее Леонид Овшиевич. – »Мусин же был гением образности. Он очень любил это слово, подразумевая под ним эмоциональную наполненность, связность. При том, что он прививал очень надежную технику. Он вложил в руки дирижерскому лидерству инструмент мануальный и психологический. И это огромное достижение в нашей профессии«.
И слава догнала его. Этически безупречная личность, он никогда не позволял себе грубостей в чей-то адрес, высокомерие и соперничество были ему чужды. »Если мне нравится студент, я не могу удержаться, начинаю обращаться к нему на ты«, – улыбается Леонид Овшиевич. – »Он же никогда себе этого не позволял. Всегда на Вы, исключительно уважительно, хотя в принципиальных вопросах он мог не просто проявить твердость, но и серьезно вспылить. В целом же это был носитель истинной культуры, петербуржец старой формации«.
VII.
Я стою на пересечении Садовой улицы и Московского проспекта, недалеко от Сенной площади. У Достоевского этот перекресток был символом преступления и раскаяния его героя Раскольникова, синонимом смерти и божественной любви. Здесь длительное время в маленькой двухкомнатной коммуналке вместе с женой, пианисткой Анной Коган, жил Илья Александрович. В 1992 году ее не стало.
В последние годы он жил в квартире на проспекте Римского-Корсакова у филармонии, получить которую помог Валерий Гергиев. Он не позволял себе открыто выделять кого-то из учеников, но, безусловно, были и любимчики, особо талантливые и близкие по духу. Одной из таких была Сабрие Бекирова. Никто не отзывается об Илье Александровиче с такой любовью и благодарностью, как она. За годы знакомства с ним его дом стал для нее родным.
Я звоню ей во Францию, где уже три года она преподает дирижирование в Институте высших искусств в Тулузе, не переставая концертировать. После Вероники Дударовой она – единственная женщина на российской земле, возглавлявшая оперный театр (во Владикавказе).
По окончании консерватории по классу скрипки в течение шести лет она пыталась поступить в консерваторию к Илье Мусину. Услышав в 1993 в филармонии ее соло на скрипке с английским оркестром, он предложил ей стажировку и оплачивал ее из своего кармана. Когда в 1996 году снова возникли препятствия дискриминационного характера, потребовался весь авторитет Ильи Александровича, чтобы ее наконец-то приняли.
»Илья Александрович считал, что талант не имеет пола и национальности«, – рассказывает мне Сабрие Бекирова. – »Он замечал, обладает ли мужчина или женщина необходимыми качествами, чтобы быть дирижером. Смотрел вглубь таланта своим наметанным глазом, замечал индивидуальность и транслировал ее в будущее«.
В Сабрие Бекировой он отмечал страстный темперамент, присущий лишь немногим женщинам. В Теодоре Курентзисе – поэтические данные для дирижирования. В Тугане Сохиеве – интеллектуальные, его »умную светлую голову«. Во всех своих учениках он видел не просто студентов, а личностей, будущих коллег по профессии.
»Мне очень повезло в жизни«, – говорит мне Сабрие Искандеровна голосом, пронизанным меланхолией. – »Я не встречала более такого человека. Попадавшие к нему в класс тут же ощущали ауру любви. И все знания он давал через любовь, очень искреннюю«.
На Востоке знания передаются от учителя к ученику; там нет зависти, нет конкуренции. »От сердца к сердцу, от ума к уму«, – в классе, вне класса, в жизни. Любовь и трудолюбие, воля и терпение, служить великой силе музыки, принадлежать ей всецело и безоговорочно. »Дирижер не может научить другого, если не является художником в высоком смысле этого слова. А он был потрясающим музыкантом, – каким бы своенравным ты ни был, ты верил ему беспрекословно«, – продолжает Сабрие Искандеровна. С ним всегда можно было посоветоваться не только в вопросах дирижирования, но и в личных. Это был абсолютный авторитет.
»А еще он говорил мне: ›Никогда не впадайте в зависимость ни от кого, делайте все сами‹, – продолжает Сабрие Бекирова после недолгой паузы. – ›Почему?‹ – спрашивала я. – ›Если человек делает что-то ради вас от сердца, то вы можете это принять. В противном случае рано или поздно с вас потребуют плату‹. – По такому принципу он и жил: старался все делать сам. А когда мне было плохо, просил подумать о том, что могло быть и хуже. Тогда сразу же останавливался процесс саморазрушения«.
VIII.
В мае 1999 года в Санкт-Петербурге проходил Международный дирижерский конкурс имени Прокофьева. По просьбе учителя в нем приняли участие Сабрие Бекирова, Теодор Курентзис и Туган Сохиев. Илья Александрович был уверен в своих учениках – и до второго тура уехал на мастер-класс в Японию. Ему шел 96-ой год.
Но тенденциозное жюри исключило Бекирову и Курентзиса уже после первого тура. Возмущению члена жюри Ильи Мусина по возвращении не было предела.
»Я спешу к Илье Александровичу сквозь толпы конкурсантов, смотрю – он сидит весь красный на стульчике«, – рассказывает далее Сабрие Искандеровна. – »›Илья Александрович, что случилось?‹ – ›Как вы дирижировали?‹ – ›Ничего вроде‹. – ›Вас там так ругали, так хаяли! Я им сказал все, что думаю и что я не желаю принимать участие в этом грязном конкурсе. Ведь дело не в том, как вы дирижировали, – ругали мою школу. Они зарубили моих лучших учеников!‹ – Он звонил Валерию Гергиеву и Юрию Темирканову, просил начать конкурс сначала. Но ничего не вышло. Вероятно, это его добило. Позже я звонила ему, пыталась приободрить: ›Илья Александрович, ну подумаешь, конкурс. Время покажет, кто что может и кто Ваш настоящий ученик!‹«.
Через десять дней он умер.
»Он был для нас всем – он был нашим будущим. Мы настолько в него верили! Верили: если мы его послушаем, то у нас все получится. Просто схвати, сколько ты можешь«, – говорит Гавриэль Гейне. »Он был для меня всем. Он изменил, преобразовал меня. До него я был дирижером с палочкой, усвоившим германский стиль. А он сделал из меня человека, мастера«, – говорит Теодор Курентзис.
После смерти учителя многие метались, точно осиротевшие. Что же делать теперь? Гавриэль Гейне принял решение продолжить обучение у Леонида Корчмара, Михаил Агрест – у Мариса Янсонса. Остальных до выпуска довел Юрий Темирканов. Теодор Курентзис задержался на какое-то время и покинул консерваторию без диплома. А вместе с ней вскоре и Санкт-Петербург.
Для Сабрие Бекировой держать марку из светлой памяти об учителе, которым она обязана всем, сродни чувству долга на уровне ДНК. Разглядев в ней два таланта: дирижерский и педагогический, когда-то он взял с нее обещание продолжить его школу. И она выполняет его. Занимается с учениками сколько нужно, учит любви и трудолюбию. Они просто помешаны на Чайковском и Шостаковиче, учат русский язык и уже любят Россию. »Запомните, Сабиночка, не в силе правда, а в правде сила«, – говорил он ей.
Он очень любил венских классиков и русских романтиков, особенно Чайковского; как бы часто того ни исполняли, он всегда ждал чего-то особенного. Теодору Курентзису он завещал открыть людям русскую музыку – и вот запись Патетической симфонии в 2017 году тот посвящает своему учителю.
»Проходит какое-то время, и ты понимаешь, что он имел в виду«, – говорит Михаил Агрест, – »Тебя точно осеняет. Что-то не так идет – и ты вспоминаешь, как он дирижировал. Все проще, не нужно никому угождать, – лишь немного отключи мозг, раскрой душу и музицируй искренне, от сердца«.
Вся петербургская дирижерская школа так или иначе находится сегодня под влиянием мусинского наследия. Из профессоров Леонид Корчмар, Александр Титов, Михаил Кукушкин и Павел Бубельников – его непосредственные ученики. И это живая традиция, не стоящая на месте. Порой в Костроме проходит дирижерский конкурс его имени, устраиваемый Титовым. Более 20 лет Санкт-Петербурге периодически функционирует Peter The Great Music Academy с мастер-классами в традициях Евгения Мравинского и Ильи Мусина. В Италии его ученик Эннио Никотра основал небольшое общество – The Ilya Musin Society.
Но были и другие: те, что, отсидев лишь пару занятий, везде называли себя учениками знаменитого Ильи Мусина. Когда в консерватории его именем хотели назвать класс, один из его учеников проголосовал против, и решение не было принято. За 19 лет – лишь пара скромных концертов памяти Ильи Мусина. Так и не создали фонд его имени. Памятник на его могиле устанавливали целых пять лет, пока Валерий Гергиев не выделил деньги.
До тех пор там оставалась лишь горстка земли. ¶
В поздний майский вечер все еще светло, и небо озаряется точно райским свечением – в преддверии белых ночей солнце здесь садится поздно, а в воздухе пахнет сиренью и каштанами. Я сижу у памятника Римскому-Корсакову; мимо проходят молодые музыканты, никто из них не носит пальто или шляпу. Чувствуют ли они, как шелестит и благоухает сирень поздним майским вечером? Какими красками можно передать меланхолию этого неба, полного чистой незапятнанной красоты божьего приюта? В нем нет ничего, что вызвало бы отпечаток грусти на лице молодого человека. Точно поздние мажорные произведения Моцарта еще не были написаны. Не прозвучал этот безумный вальсовый аккомпанемент валторн в первой части Патетической симфонии, что так похож на холодный безжалостный Tuba Mirum.